Полуденные песни тритонов[книга меморуингов] - Андрей Матвеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ГРОБЫ, ГРОБЫ!
Больше я его никогда не видел.
Иногда мне кажется, что вот все они и были настоящими, а мы какие–то невнятные существа, лишенные души. Я понимаю, что это бред, и что на самом деле если у меня и вызывает уважение их этическая позиция, то это не значит, что сам я придерживаюсь такой же, не говоря уже об эстетике.
Но я ничего не могу поделать с тем, что временами мне безумно жаль одного — дело не в том, что этих людей больше нет на свете, почему–то начинает возникать ощущение, что их никогда и не было, вот чего мне действительно жаль!
Наверное, в последний раз я ощутил такое болезненное и неприятное покалывание, когда узнал, что умер Георгий Витальевич Семенов.
Почему–то мне всегда везло на знакомства с писателями, которых я почти не читал!
Хотя какие–то рассказы Семенова я все же читал, а потом — уже была перестройка, и мне вдруг подфартило: решили отправить на писательское совещание/семинар в Белоруссию, в какой–то дом творчества — внезапно оказался в его творческом семинаре.
Это был декабрь 1987‑го, Наталья возилась дома с двухмесячной Анной, а я планировал, как перестать быть struggling writer, и всерьез надеялся, что эта писательская тусовка мне поможет.
Она помогла в одном: Семенов открыл мне секрет, как он может пить много кофе до позднего вечера и много курить, а потом все равно засыпает без всякого снотворного.
Он пил перед сном корвалол.
По 25–30 капель.
Каждый вечер, если, конечно, не пил водку.
С тех пор я стал записным корвалолистом, хотя надо честно сказать, что Семенов научил меня еще нескольким вещам.
Например, быть терпимым к тому, что делают другие.
Он с большим уважением слушал всех одинаково и ко всем относился одинаково тепло. Даже ко мне с моими тогдашними полумодернистскими вывертами. И находил в них именно то, о чем — вроде бы — я их и писал.
Ему все это действительно было интересно, он не был зациклен на себе.
Жаль лишь, что я стал понимать все это намного позднее.
Я вообще очень многое стал понимать гораздо позже, чем положено, хотя может, и сейчас не всегда еще понимаю.
Поэтому и думаю, что они были мудрее.
И Астафьев, и Филиппович, и Семенов.
Несоизмеримые величины по писательскому дару, но для меня во всех них есть одно общее — та человеческая составляющая, которая сейчас почти не встречается:
СОСТРАДАНИЕ.
В нас есть ирония, есть жалость, есть страсть.
Есть ненависть, есть любопытство, есть гордыня.
Есть отчаяние, есть опустошенность, есть печаль.
Только почему–то в нас нет сострадания…
В нас нет сострадания…
Нет сострадания…
Хотя на самом деле главное в искусстве быть писателем — это искусство занимать деньги.
38. Про мои дурацкие романы
Дурацкие, дурные, дурашливые, дураковалятельные, дурындовские, дуримаровские, но уж никак не дурновкусные и не — упаси господь — дурнопахнущие, хотя никому не зазорно считать по другому, но если я и взялся сейчас писать именно о них, то лишь по одной причине:
каждый из моих романов мог пойти совсем в другую сторону.
То есть — как я сейчас это понимаю — они не только могли, но отчасти и должны были развиваться по–другому, с иными поворотами сюжета и — что несомненно — совершенно другой развязкой.
ФИНАЛОМ.
ФИНИШЕМ.
КАБЫСДОХОМ.
Начиная с самого первого, «Истории Лоримура» и до предпоследнего на сегодняшний день, «Любви для начинающих пользователей».[72]
Вообще–то этот меморуинг я пишу скорее для себя, а не для читателей. Хотя эта книжка вообще пишется именно по такому принципу: скорее для себя, чем для читателя.
Или для таких же, как я, некогда слышавших
ПОЛУДЕННЫЕ ПЕСНИ ТРИТОНОВ!
Я до сих пор никак не могу понять, зачем в «Истории Лоримура» заставил главного героя, этого то ли гуру, то ли шарлатана, так по глупому исчезнуть в горах, а потом еще и начал обыгрывать это чуть ли не в вариации нового вознесения.
ВСЕ ЭТО ФИГНЯ!
Лоримур должен был создать секту, стать ее тоталитарным правителем, построить на костях последователей в тех самых памирских горах удивительный замок, наподобие того, что приписывали Горному Старцу, населить его гуриями, а сам, с помощью ближайших сподвижников, стремиться к владычеству над всем миром — это было бы более похоже на правду.
Еще, конечно, надо было закрутить параллельную линию с наркоторговлей, похищением Снежного Человека, ну а все эти поиски смысла жизни и дурацкие размышления об обретении веры пустить лишь фоном, как бы такой приманкой для интеллектуально страждущих.
Но отчего–то тогда я думал совсем по иному!
Дальше было «Частное лицо».
С ним проще, разве что невнятный финал, очень уже косящий под Набокова, требует немедленного delete.
Ну что это такое:
«Все!» — думает он, вытаскивая лягуху из–под кровати и чувствуя, как она давно ожидаемым металлическим предметом спокойно устраивается в ладони. Вдалеке, где–то в середине последней страницы, мерцая, появляется маленькая, пока еще плохо различимая точка.»?
Понятно, что чувак решил застрелиться, ну так и надо стреляться, а не таскать лягух из–под кровати. И что это за точка? Пуля? Так и надо было написать: он выстрелил себе в череп, мозги прыснули по обоям, залили кровать, на которой он совсем недавно еще трахался…
С траханьем в этом романе вообще отвратительно, одно беглое описание минета и практически все. Да и вообще книжка вышла какая–то серьезная и навзрыдная, как сейчас говорят — пафосная. Если что и надо было в ней сделать на самом деле, так не доводить героя до самоубийства, а отправить в эмиграцию, да каким–нибудь изощренным способом: например, бегством через Беринговый пролив в зимнее время года на резиновой лодке. Описать пару схваток с белыми медведями, любовь с какой–нибудь эскимоской на тухлых шкурах, в общем, что–то в этом роде, тогда роман еще имело бы смысл читать: —)).
ПРО «ЭРОТИЧЕСКУЮ ОДИССЕЮ» Я ПИСАТЬ ЗДЕСЬ ВООБЩЕ НЕ БУДУ, В ТОЙ КНИГЕ КАК РАНЬШЕ В СэСэСэРэ — СЕКСА ПРОСТО НЕТ.
Ну а «Случайные имена» хороши всем, кроме одного:
они не закончены — у меня не хватило дыхания, это а).
И б). Я испугался.
На самом деле этот мог быть очень мощный мистический роман, даже так: мистический роман ужасов. Где не надо было писать никакой второй и третьей частей, зато первую насытить вудуистскими ритуалами, настоящей черной магией, гаданием на картах таро, вызыванием дьявола, а закончить — как и полагается в таких случаях — глобальным Апокалипсисом, со вскипающими, причем — не фигурально, водами озера, черным пеплом, падающим с небес и потоками зеленой крови, заливающей окрестности.
А самое главное: в этом романе нет летучих мышей, я до сих пор не понимаю, как мог так опростоволоситься!
«Замок одиночества» более сложный вариант для самоанализа.
Там вроде бы есть все, и бредовая идея с писателем–неудачником, которого придурок–олигарх под дулом пистолета нанимает в гувернеры к собственному сыну, и приятный во всех отношениях замок с тайной, замурованной в одной из его стен, и даже некоторое подобие готической атмосферы, столь апофеозно нагнетаемой в некоторых главах, но вот абсолютно идиотское нежелание подумать, куда может увести авторская фантазия, да еще собственный эгоцентризм и желание пофилософствовать и порассуждать о нашей жизни в первой половине девяностых привели меня к убийственному для текста решению: ввести в него документальные главы о своем житье–бытье в те годы.
ЧТО Я И СДЕЛАЛ!
И был, конечно, не прав: —)).
Зато после этого романа я вдруг понял, что писать так, как раньше, больше мне просто нельзя.
То есть — в той же стилистике.
В этой мягкой, обволакивающей, тягучей русской манере.
Когда очень много ненужных слов.
Между прочим, у АГЕНИСА есть даже такое определение:
проза — это когда много ненужных слов.
Наверное, это было когда–то справедливо. Когда можно было сидеть у камина долгими зимними вечерами и не лезть каждые пять минут в компьютер, чтобы посмотреть почту.
Хорошо еще, что у меня нет мобильника, или — как говорит моя дочь — сотика или мобилы.
Принципиально нет!
Но с мобилой и с карманным компьютером тягучие романы не читают, поэтому я решил изменить стиль.
Точнее, он вдруг сам стал меняться.
Поэтому с «Истории Лоримура» и до «Замка одиночества» я один писатель, а с «Indileto» — другой. Даже на два года менял пол.[73]
Вообще–то «Indileto»[74] не роман, это такой клип очень длинный.